Школа на Кирочной. Потомку о моей жизни - Михаил Качан

Я не очень переживал, что не пошел в школу.

– Догонишь, – сказала мама.

Я кивнул. Я как-то не думал о том, что придется догонять.

Мама принесла мне школьные учебники. Они, как было и раньше – и в деревне Кайбелы, и в Ростове Ярославском – уже использовались и, видимо, не один раз.

Во время болезни я прочитал учебники истории СССР, географии, естествознания, хрестоматию. Было интересно.

У меня было много свободного времени, и я читал с утра и до вечера. Начинал читать, только просыпаясь утром, ещё лежа в постели, а заканчивал, когда гасили свет. Не только учебники, конечно, но и другие книги, которые мне приносила мама.

Папа нашёл работу, где принимали евреев

Пока мы болели, папа устроился на работу. Его взяли инженером в какую-то артель. Артели были кооперативными предприятиями, выпускали всякую мелочь, которую не хотели выпускать государственные заводы, и входили в систему местной промышленности. Как бы, предприятия второго сорта.

Видимо, евреям там можно было работать. Зарплату папа стал получать очень маленькую, но всё же в доме появились хоть какие-то деньги.

Баня и парикмахерская

И вот в первое же воскресенье мы пошли с папой по делам. Сначала мы зашли в парикмахерскую за углом на ул. Некрасова, и папу там побрили и постригли, а меня постригли под польку. Впоследствии в эту парикмахерскую мы ходили раз в месяц. Во время стрижки папа разговаривал с парикмахером на идиш, и я ничего не понимал.

Потом мы вернулись домой, взяли чистое белье и пошли в некрасовские бани. Это был первый поход, но потом мы с папой ходили в баню каждое воскресенье.

Когда-то ул. Некрасова называлась Бассейной именно потому, что на ней находились бани с бассейнами. Но я никаких бассейнов уже не видел, видимо, их ликвидировали «за ненадобностью».

Очередей в баню почти никогда не было, а если и были, то небольшие. Помещения были обшарпанные, стены и потолки местами промокшие с отпавшей штукатуркой. Тусклые лампочки создавали довольно мрачный фон. В большом предбаннике стояли ряды металлических шкафчиков, куда мы запирали снимаемое белье и полотенца, которые мы приносили с собой. В помывочной были шайки. Мы брали две, и из кранов в одну набирали горячую, а в другую холодную воду. Мыло и мочалки мы приносили с собой.

Мы сначала мылись сами, а потом папа говорил мне, чтобы я лёг на скамью на живот и мочалкой растирал мне спину. Мне это очень нравилось. Потом я растирал спину папе.

Мы никогда ничего не ели и не пили в предбаннике, но при выходе из бани папа покупал мне стакан газированной воды в банном киоске, если я просил.

По воскресеньям снова гуляю с папой

После обеда папа сказал:

– Пойдём к Белле.

Беллой стала Сарра, папина сестра. Так ее начал называть ее муж, Миша Годович. В России у евреев были клички: у мужчин – Абрам, у женщин – Сарра, и, видимо, Годович стеснялся произносить вслух ее имя, чтобы не вызвать усмешек.

Они вернулись в Ленинград намного раньше нас, и папа послал для нас на их адрес из Австрии много посылок.

Мама заворчала: «Пусть отдадут вещи». Из папиных посылок они отдали всего несколько вещей. На что они ссылались, я не знаю, никогда не спрашивал, но мама продолжала требовать с них вещи, и они постепенно отдавали то одно, то другое, – я помню часы, кофточки, шубу, нижнее женское белье.

Мама говорила, что Анна Абрамовна (жена папиного брата Бенциана и мама моего двоюродного брата Миши Качана), на адрес которой папа тоже посылал для нас посылки, отдала тоже всего несколько вещей. Но она вскоре переехала в Москву к сыну, и разговоры о ней о посылках прекратились.

Мы жили очень бедно. Мама всерьез рассчитывала, что она продаст вещи, присланные папой, и мы на вырученные деньги сможем хоть как-то прожить. Ее надеждам, увы, не суждено было сбыться, – нам вернули крохи. Я не слышал, чтобы папа когда-либо разговаривал с Саррой или Анной Абрамовной на эту тему. Он был очень деликатен, любил их и помалкивал. Им тоже было не на что жить, и, я думаю, они бы голодали, не будь у них, что продать.

После того, как папа устроился на работу, он перестал нервничать, и все вздохнули с облегчением.

Пришло следующее воскресенье, и после обеда папа опять позвал меня погулять. Я с радостью согласился, и мы пошли по ул. Некрасова до Литейного проспекта, потом свернули на ул. Белинского до Фонтанки, поворачивали налево на нее и шли почти до Невского проспекта. Там жила Сара с мужем – Мишей Годовичем.

Но иногда по воскресеньям у нас был другой маршрут: по ул. Некрасова до ул. Маяковского, там мы сворачивали налево, шли по ул. Маяковского, пересекали ул. Жуковского и там на ул. Маяковского был дом, где жила Анна Абрамовна.

Примерно через год она переехала в Москву, и мы больше по этому маршруту не ходили.

Был и третий маршрут – по ул. Восстания до Невского проспекта, где я каждый раз видел остатки разрушенной красивой церкви, на которую, как мне говорили, упала бомба. Но ее все равно хотели взрывать, и только ждали, когда умрет знаменитый академик физиолог Иван Петрович Павлов, который ходил туда молиться.

Папа не знал точно, была ли церковь разрушена бомбой или ее все-таки взорвали.

Потом мы поворачивали направо на Невский проспект и шли в кинотеатр «Колизей» смотреть документальные фильмы. Всё, как до войны.

У Годовичей, мы обычно сидели с ними за столом и пили чай. Разговоров почти никаких не было. Мне было откровенно скучно, и я спрашивал папу, скоро ли мы пойдем домой.

Мама первым делом смотрела на нас вопросительно и спрашивала:

– Принесли чего-нибудь из вещей?

Но папа отмалчивался. Он любил свою сестру и не хотел омрачать их отношений трудными вопросами.

Посещение цирка

Праздником для меня было посещение цирка. Папа взял туда заранее билеты, и я сначала целый месяц предвкушал, как мы туда пойдем. Я никогда раньше не был в нём, и представление меня очень впечатлило. Я помню воздушных гимнастов, клоуна по имени Каранд’аш, тигров, дрессированных лошадей и многое другое. Ощущение большого праздника осталось во мне надолго.

Заткните ему рот поганой мочушкой

В школу мама привела меня только в конце октября. Здание школы стояло и стоит до сих пор на ул. Салтыкова-Щедрина прямо напротив ул. Восстания, где эта улица заканчивалась. Здесь трамваи с ул. Восстания поворачивали на ул. Салтыкова-Щедрина и следовали до Литейного проспекта. Большинство людей улицу Салтыкова-Щедрина называли Кирочной.

На вывеске было написано: «Дзержинский районный отдел народного образования. Мужская средняя школа №183».

За нашей школой был пустырь, а за ним стояло такое же здание, фасадом выходившее на улицу Петра Лаврова.

Там была женская школа. Впоследствии у нас с девочками из этой школы была официальная «дружба».

Улица Салтыкова-Щедрина до революции называлась Кирочной, но потом в период массовых переименований улиц ей дали имя русского писателя-сатирика, которого Сталин иногда цитировал в своих докладах.

В годы перестройки она снова стала Кирочной. Историческое, самое первое название ее было – 5-я линия Литейной части, а Кирочной она стала в честь Лютеранской церкви Святой Анны – кирхи.

Почему сатирика обидели, и чем второе историческое название лучше первого и третьего, я не знаю. Некоторые считают, что отцам города виднее.

Директриса школы сказала маме, что меня надо «сажать» в третий класс, а не в четвертый, потому что я не сумею догнать и только испорчу им всю картину.

– Он пропустил целую четверть, а тем более, учился на периферии, сказала она.

– Он способный, – сказала мама, – и постарается. Давайте попробуем.

Директриса после долгих колебаний согласилась и привела меня в 4-б класс, назвала мои имя и фамилию и посадила на свободное место в первом ряду. Парты стояли в три ряда: один ряд – у окон, выходящих на Кирочную, второй – посредине и третий у стены, Каждая парта была на два места. Я сидел на первой парте третьего ряда слева, ближе к учительскому столу. На этом месте я и сидел всегда, пока учился в школе.

Первым уроком, на который я попал, была арифметика. Урок проводила толстая баба (я прошу прощения за слово «баба», но Людмилу Николаевну Богомолову можно было назвать женщиной с большим трудом).

Толстая бесформенная фигура, пропитое лицо, деревенская одежда, платок на голове, который скрывал ее свалявшиеся бесцветные волосы, серые пустые глаза и вульгарный, совсем не изящный ленинградский, русский язык. Резкие движения, особенно её неожиданные повороты головы от доски, когда она на ней писала, к классу, словно она ожидала какого-то подвоха, и ей надо было кого-то застать на месте преступления.

И я с первой минуты был ошеломлен характером ее общения с учениками.